От петроглифов до epub. Культурная история и смыслы чтения

Чтение книг, даже если вы его не практикуете, кажется вполне понятным занятием, не особо поменявшимся со времен глубокой древности. Но это только на первый взгляд. В Античности и раннем Средневековье читали обычно вслух, а писали сплошной длинной строкой, без пробелов и знаков препинания. Различались от эпохи к эпохе и формы книг — глиняные таблички, папирусные свитки, рукописи на пергаменте, первопечатные инкунабулы. Людям под силу считывать буквы, пиктограммы, символы, составляя из них уникальные истории. Что вообще можно назвать чтением и почему мы не до конца понимаем, что это такое? Предлагаем рекурсивное занятие — почитать об истории чтения.

Как читали: вслух и про себя

В сегодняшних библиотеках стоит тишина, прерываемая редким покашливанием и стуком компьютерных клавиш. В общественном транспорте люди молча скользят глазами по разворотам книг и экранам смартфонов. Однако чтение про себя вошло в обиход не сразу. На протяжении долгого времени, в древности и в Средние века, оно было сравнительно редким навыком. Похоже, в древних ассирийских залах для занятий, в Александрийском мусеоне и раннесредневековых скрипториях со всех сторон доносилось мерное бормотание. Например, римский стоик Сенека сетовал, что постоянный шум в библиотечном помещении отвлекает от работы.

На рубеже IV и V веков Августин Блаженный отметил в своей «‎Исповеди», что крестивший его миланский епископ, богослов и поэт Амвросий Медиоланский был склонен к «‎тихому чтению» в своей келье. Когда святой Амвросий сидел за книгой, «его глаза бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос молчал». То, что Августин описал эту практику так подробно, подчеркивает — в его времена она была непривычной.

На протяжении всего Средневековья слух оставался авторитетным чувством. Именно через слух, а не зрение, люди расширяли свой горизонт.

Что происходило в соседних деревнях, в древности, в дальних землях, о чем рассказывалось в Библии и житиях святых, люди узнавали из чужих рассказов и публичных чтений, которые были очень популярны. На память об этих вечерах при свечах нам остались выражения «‎звучит плохо» или «‎там сказано», которые до сих пор употребляют в отношении написанного. Как правило, средневековые книги писались с расчетом на то, что их будут зачитывать вслух. Например, авторы призывали свою аудиторию внимательно слушать. По той же причине между словами сперва не оставляли пробелов и не ставили знаков препинания. Предполагалось, что чтец сам поделит строку на слова и предложения.

Привычное для латиницы и кириллицы движение взгляда слева направо — далеко не единственное в мире. В разных письменностях строки идут в разных направлениях. Для ближневосточных стран характерно направление справа налево. Старинные китайские и японские тексты писались вертикальными столбиками, сверху вниз. Майя писали парными колонками, а ацтеки — закручивали строчку в спирали. В ряде древних систем письменности применялся способ с чередованием направления, бустрофедон (так по-гречески называлось движение запряженного в плуг быка от одного края поля к другому).

Египетские иероглифы или шумерская клинопись отлично обходились без пробелов. В латинской и кириллической системах удобство пробелов тоже заметили не сразу. Даже когда их придумали, пробелы все равно приживались медленно, на протяжении столетий. Считается, что промежутками между словами западная культура во многом обязана ирландским монахам-переписчикам. Они не всегда хорошо знали латынь, зато славились своим художественным мастерством, поэтому для удобства чтения и для красоты разделяли слова и украшали начало абзаца цветными буквицами. Только с XIV века пробел сделался в Западной Европе общим правилом.

Примерно так же дела обстояли с пунктуацией, которая утверждалась в течение долгих столетий.

Говорят, что знаки препинания появились во II веке до нашей эры благодаря Аристофану Византийскому, а затем их оценили мудрецы из Александрийской библиотеки.

Однако они далеко не сразу стали такими, как в современных книгах. Например, в VII веке вместо сегодняшней запятой ставили приподнятую точку, а особым набором точек и тире обозначали завершение фразы.

Чем популярнее становилось чтение про себя, тем актуальнее были эти новшества. И наоборот — нововведения облегчали молчаливое общение с книгой, которое подарило каждому читателю индивидуальное интеллектуальное пространство.

Что читали: физические формы книг

В путешествие мы скорее возьмем покетбук, а для чтения в кресле дома — увесистый том, который обещает долгое удовольствие. Точно также в древности по соображениям удобства тяжелые глиняные таблички — древнейшие из сохранившихся носителей книжной письменности — со временем сменились свитками и сшитыми листами. Длинные свитки из папируса (высушенного тростника), которые склеивались в длинную «дорожку», были чуть удобнее месопотамских табличек, однако и у них имелись определенные ограничения. Чтецу нужно было держать свиток двумя руками и постоянно его подкручивать, а чтобы отыскать конкретное место сочинения, крутить требовалось долго.

Согласно древнеримскому историку Светонию, рукописные книги, отдаленно похожие на современные — стопки папируса, переплетенные вместе — раздавал своим солдатам Юлий Цезарь. Новый формат подхватили христиане, которым приходилось скрывать запрещенные тексты. В книгах из отдельных страниц было легче перемещаться, а номера страниц и строк помогали найти нужный фрагмент. На полях можно было делать комментарии и выписывать слова. Удобство постраничных книг для поездок пришлось по нраву священникам, чиновникам и учащимся.

В Средние века в ходу был пергамент, который делался из сыромятной кожи — материал более прочный по сравнению с папирусом. И, к тому же, более дешевый, ведь его можно было легко сделать из местного сырья. К XII столетию в Италии научились делать бумагу, и необходимость в привозном писчем материале совсем отпала, а со временем бумага вытеснила пергамент. Рукописные книги изготавливались в разных форматах: от маленьких карманных, как дорожные молитвенники, до огромных, как прикованные к кафедре Библии и антифонарии, которые располагались перед хором, чтобы певцы видели текст издалека.

Новая эпоха началась с изобретения книгопечатания, которое философ Маршалл Маклюэн назвал открытием «‎галактики Гутенберга». Печатный станок быстро распространился по Европе, и типографский шум зазвучал в разных городах. Появились сравнительно дешевые в производстве, единообразные и быстро изготовляемые книги.

Но не успели печатные издания прочно войти в жизнь людей, как вскоре (по историческим меркам несколько столетий — срок небольшой) подоспела новая технологическая революция, и об их судьбе начали беспокоиться в связи с цифровизацией. Впрочем, исследователи утверждают, что распространение компьютеров в целом не повлияло на продажи бумажных книг. Многие электронные ридеры стремятся так или иначе создать иллюзию аналоговой книги, имитируя матовую бумагу или «перелистывание» страницы пальцем. Смогут ли они вовсе вытеснить бумажные книги?

Итальянский писатель и семиотик Умберто Эко и французский писатель Жан-Клод Карьер, оба видные библиофилы, превратили свою беседу о судьбе бумажных изданий в еще одну книгу под названием «‎Не надейтесь избавиться от книг».

Они пришли к выводу, что книга относится к таким же фундаментальным изобретениям человечества как молоток, ложка или колесо, и потому уже никуда не денется даже под напором интернета и электронных книг.
Во многом она даже превосходит и устройства для чтения, которые нужно постоянно заряжать, и новые носители информации, которые быстро устаревают. Некоторые книги дошли до нас через века, а где теперь библиотеки на CD-дисках родом из нулевых?

Жан-Клод Карьер писал: «Одно из двух: либо книга останется носителем информации, предназначенным для чтения, либо возникнет что-то другое, похожее на то, чем всегда была книга, даже до изобретения печатного станка. Всевозможные разновидности книги как объекта не изменили ни ее назначения, ни ее синтаксиса за более чем пять веков. Книга уже зарекомендовала себя, и непонятно, что может быть лучше нее для выполнения тех же функций. Возможно, будут как-то развиваться ее составляющие: скажем, страницы будут делаться не из бумаги. Но книга останется книгой».

Беседа-манифест двух интеллектуалов вышла в свет более десяти лет назад, и пока что их интуиции вполне оправдываются. Исследования показывают, что текст на бумажных страницах запоминается лучше — неслучайно многие предпочитают распечатывать документы для чтения и ведут конспекты от руки.

Судя по всему, конкретная физическая книга, материальный носитель, существенно влияет на впечатления и восприятие содержания. Тот самый экземпляр любимого романа, с которым мы проводили время в детстве на даче — пожелтевшие страницы, потрепанный корешок, памятные травинки между страниц — содержит особый, уникальный опыт чтения, который не получится воспроизвести с любой другой версией.

«Мир, открывавшийся в книге, и сама она были абсолютно едины — не отделимы друг от друга никакой ценой. Потому содер­жание каждой книги, ее мир были всегда под рукой. Но по той же причине содержание книги и ее мир преображали каждую часть ее самой. Они горели в ней, сияли из нее, гнездились не только в пе­реплете или картинках, но и в заголовках, буквицах, абзацах и ко­лонках. Едва найдя на рождественском столе послед­ний том „Нового друга немецкой молодежи“, я полностью уединял­ся за бастионом его разукрашенной гербами обложки и нащупы­вал дорогу в рассказах про шпионов или охотников, ожидавших меня в первую ночь». Вальтер Беньямин. Берлинская хроника

Так что же такое чтение

Даже разобравшись в исторических практиках чтения, трудно ответить на вопрос о том, что оно собой представляет как процесс и феномен интеллектуально-духовной деятельности. Читатели нашего времени скользят глазами по строчкам так же, как это делали наши предки тысячи лет назад, разбирая клинышки на глине или готический шрифт манускриптов. Однако когда речь идет о чтении, глазами дело не ограничивается.

Философы и физиологи разных эпох создавали свои концепции того, как информация, полученная с помощью зрения, становится воспринятым опытом. Опираясь на трактаты Аристотеля, многие средневековые мыслители предполагали, что данные органов чувств устремляются в общее хранилище в мозгу, соединенное с сердцем, которое является центром переживаний. Леонардо да Винчи называл эту инстанцию, оценивающую данные чувств, senso commune («здравый смысл»): информация попадает туда через центр воображения, взвешивается и затем откладывается в центре памяти в согласии с велением сердца. Во все эпохи ученые осознавали, что пониманием букв дело не ограничивается: чтение вовлекает не только непосредственное восприятие, но и мышление, практические привычки, память.

Исследования офтальмологов свидетельствуют, что считывание текста представляет собой не мерное линейное «прокручивание» строки слева направо (если речь о кириллице или латинице), а скачкообразные схватывающие движения глаз.

Мы читаем зигзагами, даже когда не стремимся специально применять техники скорочтения, и все равно улавливаем смысл.

Современный врач и исследователь нейропсихологической структуры языка Андре Рош Лекур полагает, что информация, полученная из текста, обрабатывается несколькими особыми группами нейронов, каждая из которых влияет на определенную функцию. При функциональных нарушениях мозга пациенты могут потерять способность читать на каком-то определенном языке, читать вслух, читать слова с определенным написанием или выдуманные слова. Количество таких патологий бесконечно, а значит, и само чтение определяется очень сложной системой, включающей множество процессов.

Изучая неврологические расстройства, психиатр Оливер Сакс (автор знаменитой книги «Человек, который принял жену за шляпу») пришел к выводу, что естественная речь состоит не из слов, а из высказываний, изъявляющих смысл. К схожим выводам пришел в поздних работах Людвиг Витгенштейн: естественный язык включает приказы, просьбы, восклицания и отдельные слова, которые не содержат обязательного именования вещей, но отлично считываются в контексте.

Таким образом, понимание — нечто куда более серьезное, чем распознавание лингвистических единиц. Ясно только, что мы не просто считываем условные знаки в заданном порядке. Как отмечает исследователь истории чтения Альберто Мангель, этот процесс нельзя представить в качестве механической модели: по сути, мы читаем, не понимая точно, как именно это делаем. Исследователи чтения как когнитивного процесса не могут сказать наверняка, как оно работает, поскольку для этого требовалось бы выяснить, как устроено сознание, которое также противится механизации и счислению.

Читая, мы видим смутные образы, визуализируем локации, воображаем наружность героев текста — или вовсе не мыслим визуально. Мы способны проживать прочитанное телесно, чувствуя мурашки от восторга или непроизвольно содрогаясь от неприятных сцен — или размышлять о литературном стиле, о биографии автора и его мотивах. В конечном счете, все способы индивидуальны, поскольку нет двух одинаковых читателей. Способности к логике и визуализации, склонность к тому или иному типу мышления, интуиция, жизненный опыт — все это влияет на восприятие текста.

Интерпретация литературного произведения остается на откуп читателя, который генерирует образы и смыслы (порой те, которых автор не вкладывал вовсе). Это творчество, запускающее работу воображения, ассоциаций, рефлексии. Текст говорит: «Мой дядя самых честных правил», и мы уже представляем себе чопорного старика в старомодном сюртуке, который сделал молодому повесе одолжение своей кончиной. Или даже замечаем, как некоторые литературоведы, обидную для покойного дядюшки аллюзию на басню Крылова («осел был самых честных правил»). Или просто недоумеваем, что это за «честные правила».

По мнению Умберто Эко, значение прочитанного всегда зависит от читающего, и его интерпретация преобразует сам текст. Точнее, для того, чтобы произведение состоялось в полной мере, необходимы образцовый авторский стиль (своего рода письмо «образцовому читателю») и, собственно, такой читатель, способный не только эмпирически увлекаться событиями, но и считывать оставленные для него подсказки, вычленять и распознавать скрытые механики текста, вызывающие тот или иной эффект.

Не только буквы

Для западного человека привычен алфавитный тип письма, он же фонетический, когда каждый знак (буква) передает один звук. У этого правила есть исключения, например, сочетания букв в английском и французском или непроизносимый мягкий знак в русском языке. Однако мировые культуры знают и другие виды письма.

В пиктографической письменности знаки буквально обозначают изображаемый ими предмет. Например, пиктограмма охотников-эскимосов «человек» обозначает человека, а «морж» — как можно догадаться, моржа. В древности люди высекали петроглифы на скалах, рассказывая через них истории.

Идеографическое письмо, существовавшее, в частности, в Древнем Египте и Шумере, в большей степени ориентировано на передачу абстрактных понятий и учитывает порядок слов. Идеограммы, которые также называют логограммами или иероглифами, предполагают определенные начертания знаков и их устоявшийся набор, понятный всем носителям письменности. Круг их значений довольно широк, но не заходит на смысловую территорию других элементов (например, знак «лук» может означать и само оружие, и стрельбу, но не охоту в целом).

В некоторых странах идеографическое письмо сосуществует с другими системами, как в Японии и Корее, где наряду с китайскими иероглифами используются слоговая азбука (точнее, две, катакана и хирагана) и буквенно-слоговая письменность (хангыль). Такую слоговую систему, где каждый знак изображает не целое слово, а последовательность звуков, называют силлабическим письмом. Разновидности слогового письма используются в индийских и эфиопских языках.

Чтобы прочесть буквенный или слоговый текст, требуется навык декодировки. Однако пиктограммы и некоторые идеограммы (грань между этими понятиями довольно размыта) можно расшифровать интуитивно — если, конечно, мы погружены в соответствующую культуру. На протяжении долгого времени мир людей был наполнен аллегориями — религиозными, алхимическими.

На символах и их толковании основаны геральдические системы, цеховые обозначения, денежные знаки и униформа, а также многие системы современных условных обозначений, от маркировок продуктов до символов опасности.

Передавать информацию и создавать нарративы могут картины, скульптурные группы, последовательности гравюр, памятники и визуальные системы ориентирования.

В архаических культурах информацию иногда передавали с помощью так называемого предметного письма — определенных комбинаций камней или последовательностей раковин, нанизанных на нить. А если вождю присылали топор войны, это была своего рода записка с прозрачным содержанием: иду на вы. Так что же такое предметное письмо, уже письменность или еще нет? Можно ли сказать, что бесписьменная культура вовсе лишена текстов? А может ли быть текстом природа, которую Шарль Бодлер называл «лесом символов»?

Желание превращать весь мир в текст критиковал уже Сократ. Он полагал, что «письмена» сделают людей забывчивыми и мнимо мудрыми. Он проповедовал устное слово, объединяющее людей в живом общении, и работу памяти, а письменность связывал не с развитием культуры, но с утратой того высокого уровня, который был достигнут бесписьменным обществом.

По мнению антрополога и этнолога Клода Леви-Стросса, большим заблуждением было бы считать, будто существующие в одно и то же время человеческие общества находятся на разных стадиях некоего общего процесса развития, ведущего к единой цели. В этом смысле и сравнение письменных и бесписьменных культур представляется некорректным, ведь «примитивные» племена были ориентированы не на увеличение количества инноваций, а на поддержание связи с природным миром. Трактовка истории письменности как прогресса не учитывает, что некоторые знаковые системы успешно сосуществуют, не говоря уже о самостоятельной значимости устной традиции и древних первознаков. Если для горожанина природа — молчащее неразмеченное пространство хаоса (не зря эту тему так любят авторы современных фолк-хорроров), то с человеком, погруженным в ее язык, разговаривают следы зверей, мох на деревьях, лесные духи.

Культуролог и семиотик Ю. М. Лотман обратил внимание на то, что культуры, которые не стремятся к умножению количества текстов, а воспроизводят имеющиеся, являются носителями иного типа коллективной памяти. В представлении, характерном для западного человека, фиксации подлежат исключительные события — удивительные происшествия и эксцессы. В разделяющих такую установку обществах количество текстов растет как снежный ком: хроники, новости, прецеденты в праве, новые ракурсы и приемы в художественной литературе.

Тогда как для коллективной памяти, которая ориентирована на сохранение сведений о раз и навсегда заданном порядке, письменность не является необходимой.

Ее успешно заменяют «мнемонические символы» — священные горы и деревья, небесные светила, идолы божеств, захоронения предков, священные постройки, а также все ритуалы, в которые они включены. Таким образом, текстом бесписьменной культуры является весь отраженный в мифопоэтике космос.

«Иероглиф, написанные слово или буква и идол, курган, урочище — явления, в определенном смысле, полярные и взаимоисключающие. Первые обозначают смысл, вторые напоминают о нем. Первые являются текстом или частью текста, причем текста, имеющего однородно-семиотическую природу. Вторые включены в синкретический текст ритуала или мнемонически связаны с устными текстами, приуроченными к данному месту и времени».
Ю. М. Лотман. Культура и взрыв

Расширительное определение чтения как получения информации из любых символьных систем, как считывания символов культуры и интерпретируемых природных объектов, позволяет сделать вывод: чтобы прочесть текст, в общем-то, не обязательно знать грамоту. Достаточно уметь читать мир.