Поглазеть на диковинных зверей, подраться колбасами, выпить из винного фонтана, напасть на рыцаря с граблями, поиграть в «Святого Косму», посетить «славный дом», посплетничать у фонтана и другие способы развлечься, доступные жителям городов в Средние века.

Пятьдесят два обычных воскресенья, по неделе на празднование главных христианских праздников — Пасхи, Рождества и Пятидесятницы, другие обязательные праздники — Богоявление, Крещение, Сретение, Пальмовое воскресенье, Вознесение, Троица, праздник Тела и Крови Христовых, День Пресвятого Сердца Иисуса, Преображение, Воздвижение Креста, День Святого семейства, День Непорочного зачатия, День святого Иосифа, День святых апостолов Петра и Павла, Успение Девы Марии, День Всех Святых, плюс дни разных святых — покровителей города, ремесленных цехов и так далее, дни их поминовения и дни разных событий, с ними связанных, а также въезды правителей, епископов и других важных персон — итого около трети года проводил средневековый горожанин в праздности. Каким образом можно было убить это время?

Сходить в церковь и послушать проповедника

Праздничные богослужения совершались с большой пышностью при участии лучших хоровых певцов. Уже с IX–X веков праздничная месса становится похожа на аллегорический спектакль благодаря инсценировкам ветхозаветной, евангельской или житийной истории. Такие представления просуществовали примерно до XIII века, когда их место заняли городские театральные действа.

В праздник женщины старались принарядиться: они шли не только на богослужение, но и «в люди» — посмотреть на других и показать себя. У каждого в церкви было свое место, которое определялось положением в обществе. В воскресные и праздничные дни работать было запрещено и после мессы прихожанам хотелось поразвлечься: танцы и пение нередко происходили прямо на церковном дворе, хотя клирики по крайней мере декларативно осуждали такое времяпрепровождение.

Иногда в город заезжал проповедник, и тогда, если он не выступал во дворе храма, бюргеры сооружали для него помост, где гость мог помолиться вместе с присутствующими, а потом выступить с изобличительной проповедью.

Посмотреть представление

Средневековые театральные представления главным образом отвечали за духовное развлечение горожан и на народном языке в той или иной форме поясняли Священное Писание. Основой миракля были апокрифические евангелия, агиография, рыцарские романы. В Англии миракли ставились обычно членами ремесленных цехов в честь своих патронов. Во Франции они были популярны в среде участников пюи — городских объединений для совместной благочестивой деятельности, музицирования и поэтических состязаний. Сюжетом мистерии, как правило, были страсти Христовы, ожидание Спасителя, жития святых. Изначально мистерии были частью церковной службы, потом стали разыгрываться во дворе или на кладбище церкви, а позже переместились на городские площади. При этом разыгрывали их не профессиональные актеры, а духовные лица и члены пюи.

Моралите — нечто среднее между религиозным и комическим театром. В аллегорической форме в них показывалась борьба добра и зла в мире и в человеке. Исходом этой борьбы было спасение или гибель души.

О спектаклях объявляли заранее, на городских воротах вывешивались плакаты, а во время представления город тщательно охраняли, «чтобы никакие неведомые люди не вошли в упомянутый город в этот день», как написано в одном из документов 1390 года, хранящемся в архиве городской ратуши в Туре.

При всей условности постановок происходящее на сцене для зрителей полностью сливалось с реальностью, а трагические события соседствовали с комическими сценами. Зрители часто включались в действие как участники событий.

Можно было развлечься и без нравоучений. Например, поглазеть на бродячих артистов. Примерно с XIV века во Франции образуются труппы профессиональных актеров — «Братство страстей», «Беззаботные ребята» и тому подобные. Странствующие актеры — гистрионы, шпильманы, жонглеры — старались всевозможными приемами удивить и рассмешить публику. «Поучение трубадура Гиро де Калансона жонглеру» (он жил в начале XIII века) содержит целый список необходимых актеру умений:

«…[Он] должен играть на разных инструментах; вертеть на двух ножах мячи, перебрасывая их с одного острия на другое; показывать марионеток; прыгать через четыре кольца; завести себе приставную рыжую бороду и соответствующий костюм, чтобы рядиться и пугать дураков; приучать собаку стоять на задних лапах; знать искусство вожака обезьян; возбуждать смех зрителей потешным изображением человеческих слабостей; бегать и скакать по веревке, протянутой от одной башни к другой, смотря, чтобы она не поддалась…»

Послушать музыку или стихи

Инструментальная музыка была по преимуществу занятием жонглеров и менестрелей, поющих, пляшущих и дающих представления под звуки своих инструментов. Помимо различных духовых (трубы, рога, свирели, флейты Пана, волынки), со временем в музыкальный быт вошли также арфа и разновидности смычковых — предки будущей скрипки: кротта, ребаб, виела, или фидель.

Переходя с места на место, жонглеры выступали на праздниках при дворах, у замков, на городских площадях. Несмотря на преследования со стороны церкви, жонглерам и менестрелям удалось в XII–XIII веках добиться возможности участвовать в духовных представлениях.

На юге Франции лирические поэты назывались трубадурами, на севере — труверами, в Германии — миннезингерами. Лирика миннезингеров была достоянием знати, и огромное влияние на нее оказали рыцарская поэзия и любовные песни трубадуров. Позже искусство стихосложения в немецких городах переняли мейстерзингеры, для которых поэзия превратилась в особую науку.

Как и ремесленники, поэты-горожане составляли целые общества, подобные цехам. В Ипре, Антверпене, Брюсселе, Генте и Брюгге проводились праздники цеха так называемых риториков — ремесленников и купцов, взявших на себя попечение о поэзии. У каждого цеха был свой герб и девиз в виде шарады, а также особая иерархическая структура: декан, знаменосец, шут и другие члены «бюро старейшин». Городские власти финансировали состязания риториков в области поэзии и актерского мастерства, по результатам которых вручали несколько призов: за литературные успехи, за лучшую реплику шута, за самый богатый костюм, за самый роскошный въезд в город.

Потанцевать

Танец — излюбленное развлечение всех слоев средневекового общества, ни один праздник не обходился без плясок. Жонглеры усложняли технику, добавляя акробатические элементы, но горожане любили подвигаться сами, а не только посмотреть на профессионалов. Церковь обычно была против подобных развлечений, да и городское правление не во все времена хорошо относилось к танцам. Впрочем, позже власти начали давать разрешение на устройство танцев в залах городских ратуш, а с конца XIV века стали появляться так называемые танцевальные дома. Обычно танцевальный дом находился по соседству с ратушей и церковью или напротив них. Громкая музыка и смех нарушали благочестивое настроение прихожан и служителей храма, вызывая их недовольство и бесконечные жалобы.

В баварском Нордлингене танцевальный дом располагался в трехэтажном помещении. Первый этаж во время ярмарок соединялся переходами с расположенными рядом лавками мясников и пивной, и посетители могли курсировать между заведениями. Там, где танцевальные дома занимали несколько этажей, залы верхнего этажа обычно предназначались для бюргеров благородного происхождения, а нижние были в распоряжении простых горожан. В некоторых городах в таком доме, помимо прочего, располагалась гостиница, а в Мюнхене и Регенсбурге в подвале городского «танцхауза» даже содержались заключенные.

Кроме того, существовали танцевальные дома, предназначенные исключительно для простых горожан: над деревянным настилом, слегка приподнятым над землей, сооружали крышу на четырех столбах. На них располагались музыканты, а вокруг плясали в кругу мужчины и женщины. Если знать предпочитала размеренные и церемониальные танцы-процессии, а на цеховых праздниках господствовали танцы с обручами, мечами и другими предметами, символизирующими изделия ремесленного производства, то среди городского люда были распространены танцы-импровизации и хороводы, которые церковь называла грубыми и бесстыдными.

Сходить на ярмарку

Каждую неделю к услугам горожан были мелкие городские рынки, а вот ярмарки проводились довольно редко — один или несколько раз в год: на Рождество, Пасху или на день местного святого — покровителя города или патронов торговых и ремесленных цехов.

Например, ярмарка в Сен-Дени у стен Парижа происходила раз в год, зато длилась целый месяц. На это время вся торговля в Париже прекращалась и перемещалась в Сен-Дени. Жители стремились туда не только за покупками, но и поглазеть на диковинные вещи из дальних стран, на выступления жонглеров, акробатов и дрессированных медведей, послушать истории, которые рассказывали купцы, побывавшие в заморских странах. Зрелище было настолько популярным, что Карл Великий дал своим управляющим особый наказ «следить, чтобы наши люди выполняли работу, которую они обязаны делать по закону, а не теряли время, болтаясь на рынках и ярмарках».

Ярмарки привлекали много всякого сброда, так что на них часто случались драки и беспорядки. Вот почему долгое время их было разрешено проводить только в городах, где был епископ или правитель, который смог бы поддерживать порядок и решать споры, возникавшие между участниками ярмарки. В средневековой Англии даже существовали особые суды с упрощенной судебной процедурой, которая обеспечивала скорое решение дел. Они назвались «суды запыленных ног» (court of piepowder, pie poudre или pepowder) — в 1471 году английский парламент постановил, что все лица, связанные с ярмарками, имеют право требовать для себя именно такого суда.

Поучаствовать в карнавале

Карнавал неотделим от поста: это было последнее многодневное торжество, предварявшее долгое время воздержания, и сопровождалось оно пирами, маскарадами, шествиями и потешным драками на сырах и колбасах. Карнавал — это царство обжорства, хаоса и прославления всего телесного. Маски и ряженые, полузвери-полулюди и короли шутов, корабль дураков и избрание ослиного папы — все церковные и светские ритуалы переводились на язык буффонады, а символы власти подвергались публичному осмеянию. Вся церковная служба и священные тексты выворачивались наизнанку. Главные события карнавала происходили в церкви, хотя уже с XIII века эти непристойности пытались запрещать официальными интердиктами.

В послании богословского факультета в Париже, разосланного епископам Франции в 1445 году, карнавал описывается очень красочно:

«Можно видеть священников и клириков, во время службы носящих маски и чудовищные личины. Они танцуют в хоре, переодетые женщинами, сводниками и менестрелями. Они поют непристойные песни. Они едят по углам алтаря колбасы, в то время как священник служит обедню. Там же они играют в кости. Они кадят вонючим дымом, исходящим от подошв старых башмаков. Они прыгают, бегают по церкви, не стесняясь. А затем разъезжают по городу в грязных повозках и тележках, вызывая смех своих спутников и сотоварищей, проделывая непристойные жесты и произнося постыдные и грязные слова».

Во время карнавала можно было все, что запрещалось в обычные дни, иерархия нарушалась, привычные нормы переворачивались — но как только заканчивался праздник, жизнь возвращалась в обычное русло.

Поприветствовать гостя или правителя

Торжественные въезды императоров, королей, князей, легатов и прочих господ в подвластные им города всегда были обременены многоуровневым символическим смыслом: напоминали о природе власти, отмечали победу, утверждали политическое владычество над удаленными территориями. Происходили они довольно часто: в Средние века и даже в Новое время королевские дворы были кочевыми — для того чтобы удержать власть, короли должны были постоянно перемещаться с места на место.

Церемония состояла из нескольких актов, каждый из которых был строго регламентирован. Начиналось все с приветствия правителя, чаще далеко за городом; затем следовали прием коронованной особы у городских стен, передача ключей, открытие городских ворот, депутации знати и духовенства. От ворот кортеж двигался по главным улицам города, которые посыпали живыми цветами и зелеными ветками. Наконец, на центральной городской площади зажаривались быки и дичь и выкатывались бочки вина для всех жителей города. В 1490 году во Вьене во время въезда Карла VIII был установлен фонтан добра и зла, который с одной стороны бил красным вином, а с другой — белым. Такие угощения были призваны воплотить образ сказочной страны изобилия, явить которую своим подданным государь должен был хотя бы однажды.

Для гостя устраивали инсценировки. В 1453 году в Реджо был поставлен целый спектакль: покровитель города святой Просперо парил в воздухе со множеством ангелов, которые просили у него ключи от города, чтобы потом передать их герцогу под гимны в его честь. Когда процессия достигла главной площади, к ним с церкви слетел святой Петр и надел на голову герцога венок.

В германских землях государь нередко въезжал в город в окружении преступников, приговоренных к изгнанию, причем они двигались не просто в свите, а держались за край одежды покровителя, сбруи, седла или стремени его коня — таким образом, они могли вернуться в город. Так, в 1442 году король Фридрих III велел взять с собой в Цюрих 11 человек, а в 1473 году в Базель — 37. Правда, городские власти могли выгнать преступника снова, как только властитель покинет город.

Посмотреть рыцарский турнир

Турнир был настоящим праздником демонстрации воинской доблести и рыцарской чести. Любому хотелось если не принять в нем участие, то хотя бы посмотреть, как добывает себе славу и добычу знатная молодежь. Первоначально все действо напоминало смесь ярмарки и настоящего боя: участники сходились стенка на стенку, некоторые получали серьезные ранения или даже погибали, а вокруг собиралась разношерстная толпа, которая, помимо рыцарей, их оруженосцев, пеших воинов и слуг, состояла также из кузнецов, продавцов, менял и зевак.

Под влиянием рыцарских романов турниры постепенно приобрели большую организованность, участники стали использовать особое оружие, рыцари сходились для поединка один на один, а ристалище обносили забором. Для зрителей строили трибуны, причем каждая из них имела свою «королеву», а приз лучшему турнирному бойцу традиционно вручали женщины. В 1364 году Франческо Петрарка так описывает атмосферу, царившую во время венецианской джостры (от итальянского слова giostre — «поединок»):

«Внизу нет свободного местечка… огромная площадь, самый храм [Святого Марка], башни, крыши, портики, окна не только полны, но переполнены и набиты: невероятное множество народа скрывает лицо земли, и радостное, многочисленное население города, разлившись вокруг по улицам, еще увеличивает веселье».

В конце концов турниры превратились в дорогостоящую и изощренную придворную забаву, сопровождавшую различного рода празднества по случаю свадьбы правителя, коронации, заключения мира или союза — вместе с праздничными мессами, шествиями, обедами и балами, по большей части не предназначенными для простых горожан.

Горожане отвечали на это пародийным «рыцарским турниром» (часто он устраивался во время большого карнавала на Масленицу), на котором весь рыцарский ритуал переворачивался с ног на голову. Человек, имитировавший рыцаря, выезжал на поединок со шлемом-корзиной на голове, сидя на старой кляче или бочке, и угрожал противнику граблями или чем-нибудь из кухонной утвари вместо копья. После окончания события все немедленно отправлялись отметить его веселой пирушкой.

Принять участие в спортивных состязаниях

У бюргеров были все возможности поупражняться и посоревноваться во владении настоящим оружием. Для тренировок организовывались общества стрелков из лука и фехтовальные школы, которые существовали во фламандских, североитальянских, английских, французских и немецких городах, а также в Кракове, Киеве и Новгороде. Объединения лучников и фехтовальщиков имели свои уставы и напоминали цехи. Подготовка велась по разным направлениям, но для состязаний в каждом городе выбирали определенный вид единоборства. Например, в испанских городах предпочтение отдавалось поединкам с применением холодного оружия и конной корриде, в Южной Англии и Новгороде — кулачному бою, в немецких и фламандских городах — фехтованию и борьбе.

В Италии игры и состязания жителей городов-республик напоминали учения. В Павии, например, горожан делили на две группы, выдавали деревянное оружие, на голову надевали защитные шлемы. Победителям присуждали призы. В речных городах могли устраиваться схватки за символический захват моста. Изображение бурлящей толпы сражающихся на таком мосту — любимый сюжет гравюр той эпохи: на переднем плане гондольеры подбирают свалившихся в воду, а в окнах и на крышах окружающих домов толпятся многочисленные болельщики.

В Англии популярным видом отдыха для юношей была игра в мяч. Участие принимали все желающие, а правил почти не было. Набитый отрубями или соломой мяч можно было бить и вести ногами, катить и нести в руках. Цель соревнования состояла в том, чтобы доставить мяч за определенную черту. В городах подобные многолюдные схватки были сопряжены с большими опасностями, и не случайно в Лондоне, Нюрнберге, Париже и других местах довольно рано были введены ограничения, с помощью которых власти стремились умерить пыл игроков.

Поиграть

Для тех, кому уличное веселье было не по душе, существовали домашние развлечения. Например, жмурки и «Лягушка посередине». Правила последней игры такие: человек садился в центр, а остальные дразнили и били его. Задачей было поймать одного из игроков, не выходя из круга, и тогда тот становился «лягушкой».

Были и спокойные игры: по правилам одних нужно было без утайки ответить на вопрос ведущих, других — рассказать историю. Кроме того, играли в «Святого Косму»: один из участников брал на себя роль святого, а другие становились перед ним по очереди на колени. Ведущий должен был любым способом рассмешить коленопреклоненного игрока, и тогда тот выполнял какое-нибудь задание.

Уже в Средние века популярностью пользовались шашки, шахматы, кости и даже карты. Шахматы были забавой дворянства, а шахматные доски из дерева или металла считались предметом роскоши и часто были настоящим произведением искусства.

Правила игры в карты были разные: например, один из участников вынимал из колоды карту, все присутствующие ставили на нее деньги. Если после этого из колоды вынимались три или четыре карты той же масти подряд, то игрок, вынувший первую карту, получал всю поставленную на нее сумму.

Но самой популярной игрой были кости. Этой игре предавались представители всех социальных категорий — в хижинах, замках, тавернах и даже монастырях — и проигрывали деньги, одежду, лошадей и жилища. Многие жаловались, что потеряли в этой игре все, чем владели. К тому же нередко встречались случаи мошенничества, особенно из-за поддельных костей: одни имели намагниченную поверхность, у других одна и та же грань воспроизводилась дважды, у третьих одна сторона утяжелялась за счет примеси свинца. В результате возникали многочисленные распри, порой перераставшие даже в частные войны.

Сходить в баню и хорошенько выпить

В большинстве средневековых городов существовали городские бани. В Париже в конце XIII века числилось 26 бань, полвека спустя в Нюрнберге — 12, в Эрфурте — 10, в Вене — 29, во Вроцлаве — 12. Посещение бани не сводилось единственно к гигиеническим процедурам, скорее это было место для развлечения, удовольствия и светского общения. После купания посетители участвовали в приемах и обедах, играли в мяч, в шахматы, в кости, пили и танцевали.

В немецких городах виноторговцы выкатывали на улицы к баням винные бочки, расставляли кругом табуреты, выносили кружки и давали всем желающим попробовать вино. На улице немедленно составлялась попойка, так что городские советы были вынуждены запретить этот обычай. Исключение делалось только для нескольких дней в году, например Дня святого Мартина, когда было принято открывать молодое вино. Но зато в эти дни люди стояли, сидели и лежали на улицах — и пили вино.

Вопреки запретам со стороны властей и церковников часть бань и примыкающих к ним таверн приобрела характер публичного дома: к услугам горожан были не только еда и выпивка, но и массаж и услуги проституток, которых часто называли «банщицами».

Вообще же проституция хотя и осуждалась церковью, считалась неизбежным явлением. «Дома для женщин», или «славные дома», принадлежали знатным семьям, купцам, королевским чиновникам и даже епископам и аббатам, а самые престижные из них нередко находились вблизи магистрата или здания суда. В Высокое Средневековье посещение публичного дома неженатыми мужчинами не считалось постыдным — в этом видели скорее признак здоровья и благополучия.

Посмотреть казнь

Лобное место могло располагаться перед городом, по другую сторону крепостного рва, могло — на площади или даже перед домом потерпевшего, но казнь неизменно была публичным действом. Место и время казни, а также путь преступника были заранее известны всем горожанам. Зрителей созывали глашатаи. Оптимальным временем считался полдень, часто власти устраивали казни в рыночный день, чтобы добиться максимального стечения народа, — правда, не в дни религиозных праздников.

Толпа собиралась вокруг преступника постепенно, по мере продвижения процессии по городу. Весь ритуал наказания провинившегося был рассчитан на зрителей, медлительное театральное действо предполагало участие окружающих в церемонии. В некоторых случаях преступнику предоставлялось право на поединок с палачом и люди могли способствовать его освобождению. Так произошло в Сен-Кантене в 1403 году, когда во время борьбы палач упал на землю и толпа горожан потребовала от королевского прево отпустить победителя. Зрители следили за точным исполнением ритуала и могли потребовать пересмотра дела, если что-то шло не так.

Отдохнуть у городского фонтана

Далеко не все горожане могли позволить себе иметь отдельный сад или водоем, сооруженный за домом: многие жили в комнатах, каморках и пристройках, взятых внаем. Воду для хозяйства брали в общественном колодце или фонтане, расположенном на площади, обычно недалеко от церкви. В Позднее Средневековье такие фонтаны служили не только украшением и источником питьевой воды, но и местом встреч и прогулок горожан.

Подготовила Анна Пузырева (Академия Арзамас)

Всем хочется украсить свою речь красивыми оборотами. Вот только очень часто из-за моды на определённые слова и выражения многие забывают заглянуть в толковый словарь. И выглядят немного нелепо. Особенно когда говорят, что кто-то седьмой раз за неделю закрыл гештальт или над кем-то довлеет шеф.

Правильно: нелицеприятный — беспристрастный, справедливый

В попытках разнообразить словарный запас многие начинают употреблять книжные слова. Правда, не всегда по делу. Так произошло с прилагательным «нелицеприятный», которое часто (постоянно) путают со словом «неприятный». Когда кто о ком-то «нелицеприятно» отзывается, то не стоит сразу хмурить брови и спешить выяснять отношения. На самом деле этот кто-то говорит объективно и непредвзято, даже если эта правда не очень приятная.

Раньше даже было такое слово «лицеприятие», которое означает заинтересованность или предубеждение к кому или чему-либо. Спорить не будем: прилагательное «нелицеприятный» и «неприятный» похожи, и вполне возможно через несколько лет лингвисты соберут заседание и дружно решат, что можно изменить значение. Но пока в любом случае корректно говорить нелицеприятная критика (в значении «непредвзятое мнение»), а вот событие нелицеприятным уже быть не может.

Правильно: одиозный — неприятный, противный

«Какой одиозный и харизматичный актёр/политик/бизнесмен» — чем не комплимент. Тем более если быть уверенным, что «одиозный» происходит от слова «оды». Как бы не так! Актёр, политик и бизнесмен наверняка бы напряглись, узнав, что от «оды» произошло слово «одический», а вот «одиозный» от латинского слова odiosus, которое означает «противный», «очень неприятный». Для комплимента, кажется, не очень годится.

Правильно: амбициозный — самолюбивый, надменный

С «амбициозным» примерно такая же история, как и с «одиозным». Из самых добрых побуждений хотят сказать о ком-то хорошо, но получается не очень. Если человек «амбициозный» — это не значит, что он целеустремлённый и решительный. Скорее он высокомерный», полный амбиций, а амбиции в словаре — это обостренное самолюбие, тщеславие и претензии. Поэтому если вдруг кто-то говорит «амбициозный проект», «амбициозные задачи» вряд ли он имеет в виду то, что сказал. Хотя, конечно, цели и задачи бывают разные.

Правильно: конгениальный — близкий по духу

И разберёмся с ещё одним запутанным прилагательным. Ввёл всех в заблуждение великий комбинатор Остап Бендер со своим восклицанием «Конгениально». Потому многие уверены, что конгениальность — это высшая степень гениальности. Но, увы, приставка «кон-» даже близко не напоминает по значению «сверх-» или подобное. С латыни приставка con- (cum) переводится как «вместе», а genius — «дух». Выходит, что конгениальный — это близкий по духу и образу мыслей человек. И никаких выдающихся способностей.

Правильно: нонсенс — бессмыслица, нелепость

Когда происходит что-то необычное, например, ребёнок в шесть лет окончил Гарвард (почему бы и нет) — так и тянет прокричать «нонсенс!». Причём не с отрицательным смыслом, а с очень даже положительным. Ведь это нечто невероятное, настоящая сенсация. Да, сенсация, да, невероятно. Но с «нонсенсом» вообще не связано, поскольку слово значит «чушь», «абсурд», «нелепость». О вундеркинде так тоже можно сказать, конечно, но вряд ли.

Правильно: довлеть — быть достаточным, удовлетворять (устар.)

«Надо мной довлеет начальник, сил нет!». Сразу хочется посочувствовать, вот только если не знаешь трактовку этого слова. Во всех словарях слово «довлеть» означает «быть достаточным для кого/чего-либо» (довлеть себе — не зависеть ни от чего). Но глагол уже давно осовременился и получил совсем другую трактовку — давить, подавлять, угнетать и так далее. Причём так давно (примерно в конце XIX века), что только лингвисты и особо неравнодушные к русскому языку знают, в чём тут подвох, и почему «самодовлеющий» — это не «сам на себя оказывающий давление».

Почему так произошло? Как пишет писатель и лингвист Лев Успенский в книге «Слово о словах»: «Нам, особенно не знающим древнеславянского языка, «довлеть» по звучанию напоминает «давить», «давление», — слова совсем другого корня. В результате этого чисто внешнего сходства произошла путаница. Теперь даже очень хорошие знатоки русского языка то и дело употребляют (притом и в печати) глагол довлеть вместо сочетания слов оказывать давление: Гитлеровская Германия довлела над своими союзниками. В этом случае «довлеет» значит уже «давит», «висит», «угнетает», — все что угодно, только не «является достаточным».

Время безжалостно, русский покоряется, и теперь слово «довлеть» отмечено как разговорное, например, в толковом словаре Кузнецова.

Правильно: закрыть гештальт — проанализировать ситуацию и больше к ней не возвращаться

Кажется, гештальт стали закрывать примерно каждый день, да ещё и не по разу. Например, когда говорят просто об окончании какого-то дела, даже незначительного. Главное подытожить всё это модной фразой «закрыть гештальт». «Я дочитал все тома „Игры престолов“. И закрыл гештальт». Незавершённый гештальт — понятие из психологии. Поэтому, когда мы говорим о незавершённом гештальте, — это значит мы когда-то с чем-то до конца не разобрались, например, в отношениях, и на протяжении долгого времени мысленно возвращаемся к этому. Это мешает жить, тревожит. То есть это всё же серьёзнее, чем закончить какое-то нехитрое дело вроде досмотренного сериала или дочитанной книги.

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?

— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн. «Свеча горела»